Рассохин не хотел уходить, не увидев своих лекарей, да и вообще не думал, что станет делать дальше, к тому же еще и ноги подрагивали от напряжения, от резких движений возникала одышка. Сначала он долго бродил вдоль того места, где стрелял в Женю, искал след от пули. Он точно помнил, что отроковицу откинуло после выстрела на колодину, то есть в любом случае пуля из трехлинейки, да еще с близкого расстояния должна пройти навылет. И застрять в дереве. Из кавалерийского карабина сохатого пробивает насквозь, если у пули не сточить головку и не разрезать слегка оболочку; из такой же винтовки можно влегкую прострелить лезвие топора, мерзлую березу в обхват — сколько раз на охоте испытывали…
Расковырял подозрительное пятнышко и нашел пулевую пробоину. Сломил веточку, засунул в канал — на четверть входит.
Значит, стрелял, но куда делась прореха на свитере? Так искусно заштопали, что незаметно?
Он прогулялся по бору, чувствуя, как крепнут мышцы и разворачиваются легкие, потом решил сходить до своего дупла, где оставался рюкзак с продуктами, и когда его не обнаружил, думал вернуться назад, но тут узрел на далеком материковом берегу за болотом огненные осины и желтые березы — осень! Сентябрь!
Мысль эта почему-то его ужаснула, в первый миг сделала беспомощным, но потом подстегнула — неужели пролежал в подземелье все лето?! А что если он не стрелял, и Женю Семенову давно нашли? Ведь искали же профессионалы из органов, на самолетах, с десантом…
Нашли, и она сейчас в лагере полевого отряда на Зоревой!
Он запомнил настоящее название речки, если только это было не в бреду…
Немедля тем же утром Рассохин пошел к залому и первые километры еще прислушивался к себе, задирал рубаху и смотрел рану, не кровоточит ли, но организм, должно быть, уже переборол все болезни и движение доставляло радость. Неторопким шагом, с передышками он добрался к вечеру до залома и там распалил огромный костер, благо что лес за лето просыхал до звона и дров было навалом. Еще теплилась надежда — зарево увидят со стана и приедут на лодке, но кроме далекого лязга ковшей драги и гула дизелей, до самого рассвета не донеслось более ни звука.
На восходе он вышел в сторону лагеря и сразу же ощутил последствия вчерашней нагрузки — болели все мышцы, особенно икроножные, так что с ходу валежины не перешагнуть. Только через час кое-как размялся и к полудню прибрел на стан, где не оказалось ни единого человека, даже дежурного. Рассохин вскипятил чай, открыл банку сгущенки и устроился возле костра. Отряд на месторождении работал в стационарном режиме, если и были маршруты, то однодневные, так что к вечеру должны были собраться, но оказалось, геологи нынче жили кучеряво, на обед ходили в лагерь. Первым пришел геолог Галкин, видимо, дежурный по кухне, на Стаса глянул мельком и крикнул:
— Кузя, сходи за водой! — и полез в свою палатку.
Обознался, принял за техника Кузнецова…
— Где Женя Семенова? — спросил Рассохин.
Галя сдал назад, обернулся и, оступившись, рухнул с палаточного основания. Вскочил, помотал головой.
— Рассоха?!
— Отроковица нашлась?
На полусогнутых ногах Галкин приблизился к костру. И, словно опасаясь его, сел поодаль.
— Точно, Рассоха! Но тебя же убили? И эту, отроковицу!..
— Кто сказал?
— Майор прилетал, кагэбэшный…
— А как Женю убили? — после паузы спросил Стас. — Кто?
— Погорельцы!.. — Галя придвинулся поближе и оказался напротив. — Будто ты ее нашел и вы убегали вместе. Вас догнали и захватили… в общем, голых и сонных.
— Ты откуда узнал?
— Одного погорельца же поймали! Облаву устроили…
— Как зовут? Христофор?
— Не знаю, не говорили… Он потом слинял! Повезли показывать, где вас в болоте утопил. То есть тела… Водил, водил между урманами, а потом как сквозь землю провалился! Месяц искали, нас привлекали… А как ты выжил-то?
— Выжил, — обронил Рассохин, вдруг ощутив старую обиду.
Потом пришел Репа, тоже вроде обрадовался, но сразу же побежал на радиостанцию, докладывать начальству.
— Сейчас пригонят борт, — сообщил, когда вернулся. — Ну, рассказывай, где носило? Мы же тебя искали!
— Плохо искали…
— Рюкзак с тушенкой в дупле нашли!
— Я в километре от этого дупла был, — неохотно признался Стас. — Все лето…
Ладно врать-то! Мы там все излазили! Вид у тебя, конечно… одни кости! Болел, что ли?
— Болел.
— А сказали, вас обоих грохнули…
Репе что-то хотелось спросить, но при собрании всего отряда он не посмел, и лишь когда прилетел вертолет, под шум винтов вдруг признался:
— Последняя надежда была — вы вместе с отроковицей. Думал, может, отыскал ее и сбежали на пару…
В Усть-Карагачской районной больнице, куда его вывезли вертолетом из лагеря отряда, долго допытывались, кто делал ему операцию, где и в каких условиях. Обследование показало, что он болел тяжелейшей формой воспаления легких, после которой если и выживают, то становятся инвалидами. У Рассохина оказалась отсечена нижняя доля легкого, в которой уже начался некроз, причем так чисто, что не последовало никаких осложнений, обычных в этих случаях. Он рассказал врачам все как было, и что это рубец на груди не от операции, а от ранения медвежьей рогатиной. Доктора его выслушали, записали и вроде бы даже поверили. Но потом пришли из прокуратуры и сначала поинтересовались, где был все это время, просили указать место, и наконец спросили о Жене Семеновой. И он опять рассказал, как стрелял в отроковицу и как потом напоролся на рогатину, вживленную погорельцем Прокопием. Его признания записали и ушли, а Рассохин ощутил облегчение.