Очаровательная блудница - Страница 67

Он долго смотрел на паутину, рисунком напоминающую авиационный прицел, слушал пение и старался понять — как это птица залетела в землянку? И если она здесь, то почему нет ощущения ее присутствия — крылышками не трепыхнет, не перескочит?.. Потом скосил глаза на источник света, увидел на столе догорающую толстую свечу и понял, откуда доносится звук — из печки. В тот миг ему было очень важно понять, почему так, ведь ласточка не может петь в топке, среди угля и пепла? Логическая задача показалась неразрешимой, разум еще будто не проснулся — так бывает в детстве, когда сталкиваешься с чем-то необъяснимым и входишь в ступор.

Рассохин смел паутину и сел, свесив ноги.

— Эй, — окликнул негромко. — Есть кто?

Кроме птичьего пения — ни звука.

И вдруг он разгадал природу столь необычного явления: ласточкино гнездо было под щепой на трубе! То есть она сейчас сидит на краю пня и напевает! А звук летит по керамическим трубкам, усиливается за счет акустики и проникает в землянку!

Он облегченно перевел дух и стал озираться. Подкопченная и оттого поблескивающая бревенчатая крепь землянки отражала световые блики, добавляющие ощущение пустоты. Держась за нары, Рассохин встал и, к удивлению своему, обнаружил, что ноги держат и нет более ощущения невесомости. Он заглянул в открытый люк дровяника, затем принес свечу и посветил: показалось, от банной каменки еще струится тепло, а деревянная шайка мокрая, словно кто-то недавно мылся, и на полу сыро.

Так же со свечой он открыл низкую входную дверь — колодец пуст, над головой закрытый люк. Значит, старики куда-то ушли и скоро явятся… Вернувшись к столу, он увидел туес с молоком и большую лепешку — все было мягким и свежим. Испытывая голод и чувство благодарности к старикам, он сначала отпил половину и лишь после этого стал есть молоко с лепешкой. Вкус у нее был странный, не хлебный, однако приятный и даже аппетитный. В то время он даже не хотел гадать, кто его спасители и лекари; он воспринимал их, как в детстве воспринимают родителей — какие есть, такими и быть должны. После еды он лег на нары, вытянул натруженные ноги и расслабился, поджидая стариков и прислушиваясь к звукам. Спать больше не хотелось, поэтому, продолжая решать сложные психологические задачи, он попытался угадать, сколько же дней он провел в землянке, и вообще, что там, на земле?

Если поет ласточка, значит, еще сидит на яйцах. Или вывела птенцов? В любом случае еще только начало лета…

И вдруг сознание пробило током.

— Я же застрелил Женю Семенову!

Он слез с нар, приблизился к свету и оттопырил белую исподнюю рубаху на груди — шрам еще розовый, но ни коросты, ни струпьев…

— Погоди, — вслух сказал он. — Все-таки я убил Женю. А Прокошка меня запорол. Иначе откуда рана?..

Если есть рана, значит, был и выстрел.

И против этой логики он тогда не мог найти никаких доказательств.

Рассохин стал вспоминать все от момента, когда встретил Христю с винтовкой наперевес, и до своих похорон, выстроил все события в цепочку, восстановил мелкие детали… И не смог отделить яви от бреда, что было и чего не было. Тогда он пошел обратным маршрутом — от похорон к захвату огнепального хозяина землянки и опять не нашел шва, рубца, соединяющего быль и небыль.

Потом он встрепенулся, встал с нар и принялся обшаривать углы — искал свою одежду, полагая, что в ней окажется нечто, указывающее на истину. Его брюки, штормовка и толстый «водолазный» свитер были аккуратно, по-женски, сложены на лавке за столом, тут же стояли и сапоги. Стас тщательно все осмотрел, особенно переднюю часть одежды — ни пятнышка крови, ни тем более прорехи, оставленной на свитере навершием рогатины! Ладно, кровь могли застирать, но куда делась дыра? Толстая вязка совершенно целая, ни одна петелька не распустилась…

Тогда откуда рана?! Как образовалась, когда?! Вскрывали грудную клетку? Где и зачем? И почему нет следов от ниток? После операции аппендицита шьют, а тут полгрудной клетки разрезано и ни единого шва?

Если не было Прокошки с рогатиной, значит, и он не стрелял в Женю!

Нет, надо дождаться лекарей и спросить.

В карманах штормовки он нашел все свои вещи, в том числе и часы, которые давно остановились. Завел и, хоть нары ему опостылели, из-за низких потолков, где не распрямиться, пролежал еще около четырех часов, стараясь ни о чем больше не думать. Ласточка давно умолкла, послышалось завывание ветра в трубе — похоже, там, на поверхности была ночь, но старики так и не возвращались. Рассохин доел молоко с лепешкой, обрядился в свою одежду, вышел в колодец и приподнял головой люк — дохнуло прохладой и свет показался вечерним, сумеречным. Голова закружилась от свежего воздуха, и Стас не сразу смог откинуть крышку со шкурой, показалась тяжелой. И когда наконец откинул, с трудом выбрался по пояс, отдышался и лишь потом встал на колени и выполз из-под комля колодины…

Ветреное утро, зарево на востоке, вроде все по-летнему зелено, но воздух знобкий, или уж после землянки так кажется. Вдруг что-то ворохнулось на кромке болота, почудилось — люди идут, но оказалось, лосиха с двумя уже рослыми, матереющими сеголетками. Вошла на гриву и встала между сосен, шагах в десяти. Глядит на Стаса, сторожит уши, и телята совершенно не боятся…

Только сейчас в голову пришло — им же месяца по три-четыре, а видел совсем маленьких… Отметил это, но как-то еще не ощутил времени, к тому же не увидел иных примет осени, кругом одни сосны да стланниковый вереск.

Вероятно, лосиха пришла с ночной кормежки дневать на сухой бархан или ждала, когда подоят, выбрала место повыше и легла. Сеголетки же перевалили на другую сторону гривы и скрылись в сосновом подросте.