Очаровательная блудница - Страница 78

Не приближаясь к костру, он знаками отозвал Лизу и теперь уединился с ней.

— Ну что, проел вам печенку профессор? — спросил Кошкин. — Не пытался арестовать?

— Мы с ним мило побеседовали, — усмехнулся Рассохин. — Но я так и не понял, о чем.

Гохман с Рябышем уже готовили сети — привязывали дополнительные грузила. Стас собрал и отнес в лодку рюкзак, участковый загрузил канистры с бензином. Улучил момент, склонился и прошептал:

— Гляжу я на вас с этой журналисткой… А вы ведь давно знакомы, или я в людях ничего не понимаю.

— Кто еще так глядит?

— Пока никто.

— Тогда помалкивай.

Договорить Рассохин не успел, поскольку Дворецкий привел Лизу.

— Не давай полных оборотов! — громко взмолился участковый. — Пожалей мотор!

— Елизавета Максимовна любезно согласилась на ваше предложение, — отчего-то радостно сообщил профессор. — Она посвятит вас во все наши тайны. Но когда вы дадите ответ?

— Какой ответ?

— По поводу научного руководства экспедиции?

Стас подал руку Лизе и помог сесть в лодку.

— По возвращении, Михаил Михайлович!

И с силой вытолкнул лодку на стремнину.

Обкатанный и обласканный Гохманом мотор заводился с полоборота. Рассохин помахал рукой, включил скорость и сразу закрутил на румпеле полный газ. Старая «Казанка» выскочила на глиссер, и ветер привычно толкнул в грудь.

Когда сора осталась за поворотом, Лиза развернулась к нему лицом.

— Ну, здравствуй. Стас, — вскинула фотоаппарат и сделала снимок. — Как тебе удалось убедить профессора?

Точно так же однажды фотографировала ее мать, когда они ехали на месторождение…

Ему хотелось ответить, дескать, мечтал остаться с тобой наедине, а мечтающие люди изобретательны, но вместо этого склонился и спросил:

— Ты письмо от мамы захватила?

Лиза порылась в своей дорожной сумке и достала сложенный пополам пластиковый файл, в котором был листок из тетради в клеточку и конверт. Рассохин не знал почерка Жени Семеновой, однако на вид это был женский, неторопливый и аккуратный — так писали те, кто в младших классах школы проходил чистописание, и даже студенческая скоропись не могла испортить такого навыка. Текст оказался коротким и каким-то холодноватым, не материнским: «Здравствуй, Лиза. Долгое время не могла сообщить тебе, что я жива и здорова. Теперь появилась возможность встретиться, и я все расскажу, как жила все это время и где. Если сможешь, то приезжай в начале лета в Усть-Карагач. Поселишься в местной гостинице, а я пришлю своего знакомого, хорошего человека. Он проводит ко мне. Очень хочется увидеть тебя. Твоя мама».

На конверте почерк уже был совсем другой, и другим цветом ручки.

— А вот ее конспекты. — Лиза подала общую тетрадь. — Посмотри сам… Мне кажется, очень похоже.

Рассохин пожалел, что не взяли с собой Гохмана, бывшего криминалиста, который бы уж наверняка сказал что-либо определенное. Он заглушил мотор и стал сличать почерка, и вначале на самом деле показалось, есть схожесть, только некоторые буквы написаны по-разному.

— Ну и что? — не терпелось Лизе. — Это мама? Это она писала?

Стас полистал тетрадь и понял, что отроковица меняла почерк, видимо, в зависимости от настроения или ситуации — то спокойный, округлый, правильный, то скоропись, напоминающая распущенный моток проволоки, то резко измененный наклон букв. Никакого постоянства, стабильности, как и было у нее в жизни. Но при внимательном изучении даже невооруженным глазом стало ясно, что ни один вариант почерка Жени Семеновой не похож на тот, которым написано письмо. Безусловно можно было утверждать лишь то, что то и другое писали женщины, но разные.

— Надо в спокойной обстановке разобраться, — чтобы как-то пригасить любопытство и ожидание Лизы, сказал Рассохин. — На берегу и с лупой. А лучше показать Гохману. Он работал криминалистом.

А у самого защемило под ложечкой: все-таки была надежда на это письмо, особенно сильная после вчерашнего внезапного объявления Христофора. И если бы лодку стремительно не сносило вниз, он бы сейчас, не откладывая более, признался в убийстве ее матери.

— У меня такое чувство, эта мама писала! — заявила Лиза. — Чем больше читаю, тем сильнее верю.

— Ты себя убеждаешь.

— Значит, все-таки не она? Тогда кто? И зачем?

— Хотят заманить тебя на Карагач.

— Но кто?! Кто здесь вообще мог знать о моем существовании, кроме мамы?! Нет, это все так интересно! Я просто сгораю от любопытства!

— Тогда надо было поселиться в гостинице и ждать, — проворчал он, запуская мотор. — Этого рекомендованного мамой хорошего человека…

— Я так и хотела. — Она напрягала голос и от этого говорила как-то надорванно. — Но как бы я объяснила Дворецкому?.. А потом, милиционеры сказали, ты попал в плен к каким-то женщинам. И еще пошутили…

— Ринулась выручать?

— А как ты думал? Кстати, поселиться в гостинице еще не поздно. Вернемся, сбагрим куда-нибудь профессора и поселимся. Все равно нужно ждать Бурнашева, ты же говорил…

— Сбагришь профессора, как же…

Конечно, надо было признаться, с чем он жил и живет десятки лет и что буквально вчера ему было подтверждение от огнепального Христофора, а письмо Жени поставило точку. Но Рассохин, как утопающий, хватался за любую соломину, брошенную ему изворотливым сознанием — сказать сейчас, в лодке, среди полноводного Карагача, реакция Лизы может быть непредсказуемой. Например, не захочет ехать с убийцей матери, потребует высадить, или еще хуже — начнется истерика, бросится вплавь…